И печаль не в том, что учитель запихивает, помещает в голову ученика вопрос готовой формы. И не в том, что ученик ожидает этого повторения по отношению к каждому произведению, независимо от содержания и впечатления. И даже не в том, что повторение заменяет прочтение, и этой подменой делает насилие привычкой, приятной, обязательной и – самое главное – продвигающей по лестнице аттестации.   Участь учителя печальна в признании неуместности заданных и ожидаемых отношений с текстом, которые лишают ученика самого главного сокровища – остаться один на один с текстом, прочитать его и услышать свое прочтение, понять его, снова вернутся к тексту...    Между учеником и текстом неумолимо стоит фигура педагога, который задает вопросы и который ждет ответов. Обреченность педагога (да и психолога тоже!) зреет в попытке заменить собой текст, его автора и, конечно же, читателя, в конечном счете – попыткой выдать оценку за правду, а правду – за оценку.   В этой обреченности, наполненной ожиданием «правильного» ответа на «правильный» вопрос, разговор... невозможен. Речь прекращается и теряет смысл в одно мгновение после фразы «садись 5,4,3,2..».   Что произойдет с учителем, если в ответ на вопрос (его ли вопрос?): «Что хотел выразить сказать автор?» – его спросить о том, что он сам думает о романе?     

Опыт отношений с текстом у многих из нас вырастает из школы. И по этой причине имеет привкус пустоты и ожидания не просто «правильности», а «правильности» говорящей – и за нас, и за автора текста, который мы осмелились открыть.     Учитель: О чем сказка «Вин-Пух»?  Ответ: «Про медведя Вини-Пуха и пр.».  Учитель: Правильно. Другой «ответ» (да не ответ вовсе, а размышление!): … персонажи по-разному одиноки… Учитель: повторяю вопрос…мне нужен четкий ответ. Итак, о чем сказка «Вини-Пух»?    Учителю нужен конец вопроса, ученик же говорит о начале. Какая четкость в этом случае – если они находятся в разных реальностях? С какой стати и кто решил, что мы должны гнаться за ясностью, сталкиваясь с игрой иллюзии и находясь далеко от друг друга?    Но ведь с ясностью тоже совсем плохо – требование ясности сопутствует душевной и словесной пустоте. Вопросы учителя касаются таких тем, в которых присутствие речи и присутствие в речи имеет максимальный смысл, но как раз речь в поле отношений «учитель-ученик»… невозможна по той причине, что между текстом и учеником маячит другой.    Другой, обреченный заранее знать, что надо спросить и ответить ему же. И реакция на него смешивается с реакцией на текст. Текст – это нудный учитель, не так ли?    Вносить ясность можно по-разному и, что важнее для понимания, разной ценой. Иногда внесение ясности «железной рукой» одного оборачивается неспособностью другого прочитать свой собственный текст.   Так что же тогда? Получается, на пути к тексту нас ждет не текст, а… другой – который уводит к себе, создает ясность в пространстве «вопрос-ответ-оценка». Похищает наш текст, лишая его нашей речи, делая серым ландшафт понимания. Или же мы сами – когда-то – отдали свою речь в мену, заменив ее дирекциями другого?     

Так или иначе – но все идет к шокирующему открытию того, что мы читаем текст через … другого, вместе с ним. Прочтение текста – это разговор с другим, но только ли с ним?    Способны ли мы поговорить еще с кем-то? Но тогда что будет делать тот, другой?   Но для чего нам говорить? Именно говорить, а не воспроизводить повторные фразы «дайте мне», «сделай так» и пр. – в которых нас… нет. Именно нам – а не уверенному в себе «главному», строгому «учителю», неуверенному «ребенку»?    Вопрос не о единичностях, повторах других – а о речи человека. Точнее – о распределении ясности и иллюзорности. Если ясность – это другой, его четкие вопросы и требования ко мне, то… неужели «я» – это… иллюзия? А что… если наоборот, ясность – это иллюзия другого, которую я (по инерции, разумеется) повторяю?   Общение с текстом сопряжено с переживанием речи другого и иллюзорности себя. Это переживание образует чуждую речь, тексты которой человеку кажутся пустыми – поскольку ясность, правильность, быстрота (и т.п.) другого вытесняют неправильного, смутного, медленного, но настоящего «себя».   Желание прочитать свой текст упирается в то, что он написан для другого, но не для себя. Он написан, чтобы разжалобить другого, заставить дать конфету, оценку, т.е. совершить действие, заменяющее собственное понимание. Здесь человек натыкается на подделку себя – поскольку текст пишет не он, а как бы второй другой. Один другой пишет для второго другого – точнее не пишет, а отвечает с максимальной ясностью «что хотел сказать автор романа «Война и мир»».   

Поле ясности и известности, которое лежит за вратами текста, оказывается во власти двух других. У человека возникает ощущение, что текст уже прочитан – некий постшкольный флэшбек. Остается присвоить себе это ощущение, повторить речь, которая так и просится на язык, чтобы… повторить (но не прочитать) когда-то произошедшее. Эти двое «из ларца» ведут разговор «за человека», и до поры до времени это устраивает.    Но в какой-то момент – раз за разом – по реальности, создаваемой речью «двоих из ларца» пробегают волны. Человек получает новый опыт, который не может быть описан только «речью других». Возникает двойственность, когда сквозь ясность проглядывает недосказанность. Т.е. ясность уже не ясность, а скорее иллюзия, подобие, имитация.    Этот разрыв привлекает внимание, пробуждает вопросы уже другого порядка и направленности, благодаря которым происходит переосмысление отношения и действий, которые может позволить себе человек с текстом, в том числе с тем, который написал он сам.